Леонид Фёдоров и Игорь Крутоголов - Гимн Чуме
Премьера альбома!
Фёдоров и Крутоголов поют стихи Пушкина
Arzamas с гордостью представляет «Гимн Чуме»
с комментариями филолога Алины Бодровой к пушкинским стихам
В новом альбоме Леонида Фёдорова и Игоря Крутоголова звучат 15 стихотворных текстов Пушкина — текстов очень разных: это и школьно-канонические стихотворения вроде «Пророка» и «Памятника» («Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»), и хрестоматийные фрагменты из «больших» произведений («Евгений Онегин», «Пир во время чумы»), и популярные в музыкальных переложениях лирические «Талисман» и «Цветок», и — наряду с ними — не вполне отделанные и не печатавшиеся при жизни Пушкина отрывки и наброски. Но при кажущейся на первый взгляд разнородности этих текстов из них складывается особый, «свой» Пушкин, который одновременно сохраняет и собственную, пушкинскую стиховую интонацию и при этом звучит очень по-федоровски.
Интерпретации классических текстов, как известно, больше говорят об их интерпретаторах, чем о самих произведениях, но все же заставляют по-новому взглянуть и на текст-оригинал. Альбом Фёдорова и Крутоголова, который оказывается по сути небольшой, но представительной авторской антологией, в этом отношении особенно интересен: соположенные внутри альбома тексты начинают обнаруживать между собой не вполне явные тематические и мотивные связи и переклички, любопытные и в собственно пушкинской перспективе.
1. «Бессонница»
«Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы» (1830)
Название композиции сближает пушкинские «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы» с другим «ночным» текстом, напечатанным в том же 1830 году и, вероятно, давшим импульс пушкинскому замыслу, — «Бессонницей» Федора Тютчева.
Но если для Тютчева голос ночного мира пусть и чужой, но «внятный каждому, как совесть», то для Пушкина вопрос о том, что значит этот томительный «скучный шепот», «жизни мышья беготня», далеко не решен. Текст останавливается на мучительном поиске смысла, надежде на возможность постижения высшего замысла («Я понять тебя хочу, / Смысла я в тебе ищу…»), что делало стихотворение сомнительным с точки зрения религиозной догматики и возможности публикации. При жизни Пушкина «Стихи, сочиненные ночью…» так и не были напечатаны, а когда уже после смерти поэта Василий Жуковский решил их опубликовать , он вынужден был поправить последний стих, изменив — по-своему — смысл всего текста. В варианте Жуковского вместо строки «Смысла я в тебе ищу…» появляется «Темный твой язык учу». И Пушкин в редакции Жуковского уже не сомневается в смысле жизни и бытия, но лишь пытается разгадать, постичь «темный» (то есть непонятный) язык Промысла.
2. «Гимн Чуме»
Песня Председателя («Когда могущая зима…»), отрывок из «Пира во время чумы» (1830)
Последняя из «маленьких трагедий», написанных Болдинской осенью 1830 года — «Пир во время чумы», — представлена в альбоме двумя фрагментами, своего рода «концертными номерами» — песней Председателя («Гимн Чуме») и песней Мэри. Выделенные в тексте «Пира…», написанного астрофичным безрифменным пятистопным ямбом, строфически и метрически, они часто воспринимаются как отдельные тексты, вне связи с исходным сюжетом и сквозными темами всех болдинских «драматических опытов». Внутри альбома они, с одной стороны, сохраняют свою внутреннюю связь, с другой — относительную автономность, сформировавшуюся в читательской (в широком смысле) традиции.
Оба этих текста — о том, что может позволить преодолеть страх смерти, когда человек оказывается «бездны мрачной на краю». В песне Председателя этот путь лежит через стоическое презрение к опасности, испытание риском: только встретившись со смертельной опасностью лицом к лицу, можно научиться ее презирать и тем самым обрести «бессмертья, может быть, залог».
3. «Эхо»
«Эхо» («Ревет ли зверь в лесу глухом…»)(1831)
«Эхо» — один из ключевых пушкинских текстов о сути поэтического творчества. Характерно, что он — как звучащие в этом альбоме «Памятник» и «Пророк» — не оригинальный, а переводной. Источником Пушкину послужило стихотворение английского поэта Барри Корнуолла «Морское эхо», которое Пушкин сжато пересказал. У Корнуолла Пушкин взял основную тему (всеотзывчивость эха, которому, напротив, никто не отвечает) и поэтическую форму (так называемую шотландскую строфу), но придал центральному образу метапоэтический смысл, уподобив эху поэта.
4. «Мне вас не жаль»
«Мне вас не жаль, года весны моей…» (1820)
Самый ранний из текстов Пушкина, звучащих в этом альбоме, — он написан в 1820 году в начале южной ссылки. В это время Пушкин пытается найти подходящий жанр и форму для того, чтобы с максимальной убедительностью описывать индивидуальное, личное переживание, в данном случае разочарование в любви, дружбе и надеждах юности. В этих поисках он обращается к романсной форме (от нее — многочисленные повторы и параллелизмы «Мне вас не жаль…»), но этот жанр, видимо, кажется, Пушкину слишком «литературным», «ролевым», и стихотворение до окончательного вида он не доводит (впервые напечатано только в 1887 году). Жанром прямого лирического высказывания для Пушкина становится элегия — вроде «Погасло дневное светило…» или «Надежды» («Надеждой сладостной младенчески дыша…»), которую тоже можно услышать ближе к финалу альбома.
Замечательно, однако, что уже в романсном «Мне вас не жаль…» возникает тот же эмоциональный и логический парадокс, что и в более поздних элегиях, например той же «Надежде» или «Элегии» 1830 года («Безумных лет угасшее веселье…»), — сколько герой ни отрекается от «годов своей весны», в финале он призывает их вновь: «Придите вновь, года моей весны!..»
5. «Талисман»
«Храни меня, мой талисман…»(1824–1825)
Это стихотворение теперь известно более других пушкинских текстов о талисмане, хотя сам Пушкин так и не завершил работу над ним. Текст остался недоработанным и был напечатан только в 1916 году.
В этой версии сюжета о талисмане, вообще важном для Пушкина, талисман должен хранить его владельца во всех опасностях и тревогах: «во дни гоненья», «когда грозою грянут тучи», «в тревоге пламенного боя» — иными словами, «бездны мрачной на краю» (ср. «Гимн Чуме»).
6. «Волшебница»
Отрывок из «Евгения Онегина» (глава седьмая, строфы XXIX–XXX, 1828)
Этот фрагмент седьмой главы романа в стихах (наступление зимы в деревне, перед отъездом Татьяны в Москву) давно живет своей отдельной жизнью, еще в 1850-х годах превратившись в хрестоматийное описание зимы, которое многие поколения школьников читали в учебниках и антологиях и заучивали наизусть, наряду с другим «зимним» отрывком из «Евгения Онегина» — «Зима!.. Крестьянин торжествуя» (глава пятая, строфа II). Но если в пятой главе зима описывается через узнаваемые бытовые детали (крестьянские дровни, знаменитая жучка в салазках, мать, грозящая в окно шалуну — дворовому мальчишке), то в этом отрывке зима предстает в романтико-фантастическом образе (что подчеркнуто названием композиции — «Волшебница»), который лишь в конце снижается за счет использования фольклоризованного просторечия («И рады мы / Проказам матушки зимы»).
Примечательно, что похожий образ Пушкин вскоре после завершения работы над седьмой главой использует в тексте совсем другого жанра — «Пире во время чумы» (1830), где в начале песни Председателя возникнет картина пришествия «могущей зимы» — образа, между прочим, найденного в черновиках этого самого «зимнего» фрагмента «Онегина» («…и вот сама / Идет могущая зима»). В альбоме Федорова и Крутоголова звучат оба этих текста — подчеркивая эту не вполне явную, но яркую перекличку.
7. «Песня Мэри»
«Было время, процветала…», отрывок из «Пира во время чумы» (1830)
С «Песней Мэри» снова возвращается экзистенциальная коллизия «Пира во время чумы». Но если в песне Председателя преодоление страха смерти происходит за счет презрения к опасности, то «жалобная» и «простая» песня Мэри говорит о другой возможности — любовь и самоотвержение ради любимого позволяют преодолеть смерть, потому что оказываются сильнее ее: «Эдмонда не покинет / Дженни даже в небесах».
8. «Памятник»
«Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» (1836)
«Памятник», наверное, самое широко известное пушкинское стихотворение, без которого невозможно представить Пушкина-поэта, но при обращении к нему невероятно сложно избавиться от тех интерпретационных наслоений, которыми «Памятник» успел обрасти в русской, советской и постсоветской культуре. В этом смысле намеренное подчеркивание канонического, школьного статуса «Памятника» — сильное решение. В «Памятнике» звучит не один голос, но несколько голосов, создавая эффект эха (а эхо для Пушкина — одна из ключевых метафор поэтического творчества, ср. одноименное стихотворение), причем один из этих голосов — детский, напоминающий о попытках многих поколений школьников выучить этот сложный текст, написанный очень взрослым человеком.
Для многих поколений читателей Пушкин = «Памятник», «Памятник» = Пушкин, а вот чем был этот текст для самого автора — не такой простой вопрос. Сам Пушкин это стихотворение не печатал. Ближайший контекст для «Памятника» — целый ряд текстов, написанных летом 1836 года на Каменном острове: «Из Пиндемонти», «Мирская власть», «Отцы пустынники…», «Подражание итальянскому». Как и «Памятник», они обнаруживают ориентацию на узнаваемые, но разнородные поэтические традиции и литературные источники, демонстрируя способность Пушкина воссоздавать голос самых разных авторов и эпох (то, что современники называли пушкинским протеизмом). В таком контексте «Памятник» — это не просто прямая речь поэта, его декларация, но попытка вписать себя в европейскую традицию поэтического горацианства.
9. «Дар»
«Дар напрасный, дар случайный…» (1828)
Это стихотворение, при первой публикации вызывающе датированное Пушкиным днем его рождения (26 мая 1828 года), — один из наиболее скептических текстов поэта. Его категоричность («Цели нет передо мною: / пусто сердце, празден ум…») особенно хорошо видна в соотнесении с афористичным оптимизмом «Если жизнь тебя обманет…», иронической философией «Надежды» («Надеждой сладостной младенчески дыша…») или даже с мучительным вопрошанием «Стихов, сочиненных ночью во время бессонницы». Неудивительно поэтому, что это стихотворение оказалось поводом для необычной поэтической полемики, в которой оппонентом Пушкина выступил митрополит Филарет, увещевавший Пушкина стихами же («Не напрасно, не случайно / Жизнь от Бога мне дана…»). Ответом Пушкина на неожиданную реплику Филарета стало стихотворение «В часы забав иль праздной скуки…», представляющее собой переосмысление скептицизма «Дара напрасного…» и одновременно рассуждение о призвании поэта («И внемлет арфе серафима / В священном ужасе поэт»). Любопытно, что благодаря этому необычному эпизоду Пушкин оказался изображен на иконах — после того, как митрополит Филарет был причислен к лику святых.
10. «Если жизнь тебя обманет»
«Если жизнь тебя обманет…» (1825)
Соседство этого афористичного восьмистишия с «Даром напрасным…», конечно, не случайно: в пушкинском творчестве трудно найти столь выразительно контрастный по своей интенции текст. Индивидуальному сомнению «Дара напрасного…» здесь противостоит универсальное утверждение оптимизма как закона жизни: «день веселья, верь, настанет» — «что пройдет, то будет мило».
11. «Цветок»
«Цветок засохший, безуханный…» (1828)
Это еще один пушкинский текст, написанный в жанре романса и рано положенный на музыку. При всей банальности темы Пушкин связывает с ней мотив индивидуальной памяти и силы воспоминания, которые делают предмет больше и значительнее себя самого, превращаясь в своего рода памятный талисман.
12. «Кружка»
<«Няне»> («Подруга дней моих суровых…») (1826)
Название композиции сразу же связывает это стихотворение, адресованное Арине Родионовне, с другим знаменитым пушкинским текстом — «Зимним вечером», с его рефреном, также обращенным к «доброй подружке бедной юности»: «Выпьем с горя; где же кружка? / Сердцу будет веселей». Эта ассоциация и возникающие вслед за ней темы зимы и одиноких раздумий включают и этот текст в общий ряд других «зимних» текстов этого альбома.
Само же пушкинское стихотворение примечательно еще и тем, что это один из незавершенных текстов (его впервые напечатал только Павел Анненков в 1855 году), которые, несмотря на это, стали каноническими.
13. «Надежда»
«Надеждой сладостной младенчески дыша…» (1823)
Как и «Мне вас не жаль», это еще один текст периода южной ссылки, который не был доведен до печати. В случае с «Надеждой» причиной этому могли быть цензурные опасения: в стихотворении прямо отвергается вера в бессмертие души: «Мой ум упорствует, надежду презирает… / Ничтожество меня за гробом ожидает…» Но если вера в то, что «смерти нет», отвергнута, то принять жизнь может позволить только рациональное убеждение или страх смерти. Молодой Пушкин в своем рассуждении идет тем же путем, что и шекспировский Гамлет в своем знаменитом монологе («Какие сны приснятся в смертном сне….»), и приходит к тому же парадоксальному заключению: страх перед ничтожеством, то есть пустотой, ничем, заставляет вновь «глядеть» на жизнь и желать жить.
Эта коллизия, может быть впервые сформулированная Пушкиным именно в «Надежде», потом будет многократно им переосмысляться в целом ряде поздних текстов. Некоторые из них — «Дар напрасный…», «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы», «Пир во время чумы», «Памятник» — звучат в альбоме, напоминая об этом важнейшем лейтмотиве пушкинского творчества.
14. «Пророк»
«Пророк» (1826)
Наряду с «Памятником», «Пророк» — еще один хрестоматийный текст, понимаемый прежде всего как текст о назначении поэта и поэзии. Эта устойчивая школьная интерпретация заставляет забывать о том, что тема поэтического творчества эксплицитно в тексте не дана, и уж тем более о том, что «Пророк» (как и, к слову сказать, «Памятник») — текст, вписанный во вполне определенную жанровую традицию. В основе пушкинского стихотворения — 6-я глава Книги пророка Исаии, обращение к которой было характерно для так называемых парафрастических, или духовных, од — жанра, в середине 1820-х годов переосмысленного «высокой» гражданственной поэзией.
Любопытно и другое обстоятельство — к переложению ветхозаветной книги Пушкин приходит после и отчасти вследствие работы над «Подражаниями Корану», — и музыкальный ряд, как кажется, тонко напоминает об этой связи.
15. «Чижик»
«Забыв и рощу и свободу…» (1835–1836)
Последний трек альбома, пожалуй, самый неожиданный: для него выбран редко цитируемый незаконченный стихотворный отрывок, предположительно датируемый 1835–1836 годами, хотя некоторые исследователи называют этот текст, вероятно, последним стихотворным текстом Пушкина. Судить об общем замысле по сохранившимся четырем черновым строкам тем затруднительнее, что они содержат в общем исчерпывающе поданную зарисовку. «Невольный чижик», напоминающий о хрестоматийной вольнолюбивой «Птичке», который умеет тешиться «живой песнью», даже «забыв и рощу, и свободу», — не это ли еще одна метафора внутренне освобождающего и живительного творчества?
Источники
Долинин А. А. Пушкин и Англия: цикл статей.
М., 2007.
Мазур Н. Н. О мышиной беготне, Пушкине, Марке Аврелии и об условно-функциональных контекстах.
Шиповник. Историко-филологический сборник к 60-летию Р. Д. Тименчика. М., 2005.
Проскурин О. А. Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест.
М., 1999.
Пушкин А. С. Полное собрание сочинений, 1837–1937: В 16 т.
М.; Л.,1937–1959.
Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 20 т.
СПб., 1999 — (издание продолжается).
Пушкин А. С. Сочинения. Комментированное издание. Вып. 3: Стихотворения А. С. Пушкина. (Из «Северных цветов» 1832 года).
М., 2016.
Пушкинская энциклопедия. Произведения. Вып. 1–3.
СПб., 2009–2017
