Сыромятников Н.А. - Становление новояпонского языка. [2009-2010, DjVu / tif, RUS]

Публикуемая работа представляет собой исследование языка памятников художественной литературы периода 1660--1815 гг. Раннему этапу истории новояпонского языка -- с 1590 по 1660 г. -- была посвящена книга "Становление новояпонского языка" [88]. Обе работы были отредактированы ныне покойным академиком Н.И.Конрадом, который дал автору ряд ценных рекомендаций, в частности: проследить путь развития новояпонского языка, теоретически осмыслить богатейший фактический материал, почерпнутый из художественной литературы на западном и восточном диалектах, раскрыть механизм изменений в новояпонском языке с учетом исторической и социальной обстановки в Японии XVIII в. Некоторые конкретные указания ответственного редактора (касающиеся личных местоимений и т.п.) автор счел целесообразным почти дословно перенести в текст. Было сделано много весьма полезных и постраничных поправок. Н.И.Конрад постоянно предостерегал против описательного способа изложения, ставил перед автором сложные вопросы, призывая к их разработке если не в данной книге, то в отдельных статьях. Так, он обращал мое внимание на необходимость изучения связи между звучанием и значением, а также ограничений, которые накладывает семантика на сочетаемость слов в предложении.

Дорабатывая рукопись по указаниям ответственного редактора, я постоянно расширял круг исследуемых мною письменных памятников, старался как можно полнее представить морфологию глаголов, примерно втрое более богатую, чем в современном национальном языке, рельефнее показать различия между диалектами западной и восточной ветвей новояпонского языка, а также не только констатировать те или иные изменения за двести лет истории новояпонского языка, но и выявить причины, их породившие.

Хотя я стремился к максимальной строгости формулировок, к системному изучению грамматических категорий, но не счел возможным подробно излагать положения, выдвинутые мною в других работах. Теория глагольных времен [см. 91], теория наклонений [см. 92], вопрос о происхождении видов [см. 86], причины исчезновения ряда условно-временных и уступительных деепричастий [см. 85 и 91] излагаются здесь предельно кратко. Но по спряжению в целом тут приведен более обширный и строже систематизированный материал, чем в прежней работе [ср. 88]. В отличие от нее все способы связей между предложениями (как союзные элементы, так и деепричастия) рассматриваются здесь вместе (см. гл.5). Особая глава (4) посвящена устойчивым грамматическим конструкциям и концовкам. Тем самым (за счет некоторого сокращения фонетики) грамматический строй представлен здесь более всесторонне.

Опираясь на опыт японских лингвистов, занимавшихся этим периодом истории японского языка, при подборе источников я намеренно исключил из сферы исследования многочисленные произведения на старописьменном языке -- бунго. Поэтому настоящая работа не есть книга по японскому литературному языку XVII--XVIII вв. во всей полноте. На мой взгляд, грамматику старописьменного языка этого периода лучше изучать, рассматривая ее как продолжение традиций более ранних эпох, в частности периода классической литературы (IX--XII вв.). Однако полностью избежать старописьменных грамматических элементов не удалось, поскольку в некоторых произведениях, в особенности принадлежащих Сайкаку и Тикамацу, авторская речь ведется нередко на чистом бунго, а новый язык проникает лишь в речь персонажей. Более того, и сама прямая речь в их произведениях не состоит целиком из элементов живого разговорного языка того времени. В данной книге объясняются лишь те формы бунго, которые исторически предшествуют новояпонским и встречаются в памятниках наряду с ними.

К существенным экстралингвистическим факторам, повлиявшим на новояпонский язык, относится превращение в начале XVII в. г.Эдо (переименованного в Токио в 1868 г.) в административный центр Японии (хотя столицей продолжал считаться Киото). Это привело к появлению в Эдо своих ксилографических изданий произведений местных писателей. Тем самым диалект г.Эдо и вообще восточнояпонские элементы начинают проникать в художественную литературу особенно интенсивно со второй половины XVIII в. Беря пример с писателей Киото и Осака, многие художники слова, жившие в Эдо, стали вводить в речь персонажей разговорные грамматические формы и лексику местных диалектов. Первоначально они делали это, повидимому, с целью экспрессивной окраски речи персонажей (нередко для комического эффекта). В то же время не следует думать, что авторы самочинно брали нужные формы из своего родного диалекта. Языковая разговорная норма (на базе центрально-западного диалекта) была создана уже к концу XVI в. [см. 88, с.4--5]. Но процесс ее борьбы с многовековыми традициями литературы на старописьменном языке был длительным. Между тем эдоские писатели не чувствовали себя связанными западными нормами. Они стремились отразить реальную языковую ситуацию. У таких писателей, как Сикитэй Самба и Дзиппэнся Икку, каждое действующее лицо говорит на своем родном наречии. Таким образом, можно сделать вывод, что в начале XIX в. еще нельзя найти сложившейся языковой нормы на базе восточного диалекта. Полным ходом шел процесс смешения и конвергенции диалектов, не закончившийся, впрочем, и по сей день.

Как и в других своих работах, я не делю книгу на "Морфологию " и "Синтаксис". Это привело бы к ненужному дублированию и искусственному разрыву единых, в сущности, явлений.

Задачей данной книги является анализ фонологического и грамматического строя новояпонского языка конца XVII -- начала XIX в. в его развитии, протекавшем в условиях борьбы западного и восточного диалектов. Показать их лексические раз* личия в полной мере удалось лишь в отношении личных местоимений. Вопросы словообразования в данной работе не рассматриваются. Отсутствие словарей языка отдельных авторов и жанров помешало фронтальному сопоставлению лексики. Пришлось ограничиться спорадическим показом немногих очевидных диалектизмов. Но поскольку все примеры в работе документированы, в каждом случае читатель будет знать, откуда взято данное предложение -- из западного или из восточного памятника. Но есть и произведения, в которых представлены разные диалекты.

Под "современным языком" в работе везде имеется в виду язык середины XX в., под "национальным языком" -- норма литературного языка XX в. (исключая диалекты). Если о каком-то явлении речь идет в настоящем времени, значит, оно сохраняется и в современном языке; если в прошедшем, то оно уже исчезло.

"Грамматическая категория" понимается как элемент микросистемы, обладающий единством формы и содержания, как форма или ряд форм, имеющих общую морфологическую примету и единое грамматическое значение, противопоставленное значениям других элементов той же микросистемы (предшествующее время, желательное наклонение, страдательный залог и т.п.). Если же форма, сохраняя показатель одной грамматической категории (например, страдательного залога), утрачивает его значение (пассивное) и приобретает новое (вежливость по отношению к производителю действия), она тем самым выходит из ряда форм данной категории. В случае неоднозначности формы (например, падежной) она противопоставляется в микросистеме форм по одному из своих значений другой форме, а по другому -- третьей. Иначе говоря, не следует думать, будто одна категория в равной мере противопоставляется всем другим элементам той же микросистемы. В первую очередь "сопряженными формами" будут те, которые отличаются от данной по одному из семантических компонентов. Так, изъявительное наклонение противопоставляется отрицательному по позитивности/негативности, а предположительному (вероятному) -- по категоричности/некатегоричности. Агглютинация, свойственная японскому языку, предопределяет возможность присоединения к основе двух формантов одной и той же микросистемы (двойные падежи, побудительно-страдательный залог, нежелательное наклонение). Однако ими никогда не бывают показатели категорий, прямо противопоставленных в микросистеме (суффикс исходного падежа -kara 'от' и предельного -made 'до', изъявительное и отрицательное наклонения не могут сочетаться в одной словоформе). Следовательно, три залога японского языка не образуют "треугольника". Побудительный и страдательный залоги не противопоставлены один другому. Они порознь сопрягаются с действительным.

Термины "показатель" и "формант", "флексия" и "окончание " употребляются в работе как синонимы. Сделана попытка отличить агглютинативные суффиксы от флективных (с отсечением которых получается основа, самостоятельно не употребляющаяся). Отмечается важная роль флексии, как после-, так и предсуффиксальной, особенно в глагольных парадигмах. Констатируются и случаи фузии.

Общий характер развития грамматического строя японского языка можно определить как взаимовлияние двух тенденций: стремления к уточнению грамматических значений, что выразилось в росте числа падежей (до 12) и союзных элементов (союзов, союзов-суффиксов, союзов-послелогов, союзных слов и союзных речений, см. гл.V), и упрощения морфологии предикативов, что привело к сокращению числа грамматических категорий, выражаемых глаголами в срединной и определительной позициях, а также перед большинством союзных элементов. Тем самым роль морфологии в выражении грамматических значений нередко переходит к синтаксису (модальное значение финитной формы распространяется в ряде случаев на срединные). Число аналитических форм и устойчивых грамматических конструкций в этот период несколько возросло (как результат тенденции к уточнению грамматических значений). Например, вместо toreba 'если (когда, так как) беру (брал)' стали говорить toru to 'если (когда) беру (брал, возьму)' и toru kara (node) 'так как беру (брал, возьму)' вместо toredo[mo]-toru keredo[mo] 'хотя и беру'.

Есть и случаи появления новых "вторично-синтетических" форм, происходящих из аналитических путем слияния их компонентов в одно слово (с утратой одного или нескольких гласных и с ассимиляцией согласных). Так, форма предшествующего времени типа totta 'взял' происходит из tottaru < toritam < torite + aru букв, 'взяв, нахожусь' (т.е. из формы старого перфекта). Но форма фреквентатива типа tottari 'то беру (брал), то [делаю что-то другое]', утрачивает временное значение вообще и выходит из парадигмы.

Большая часть приведенных в работе цитат взята непосредственно из памятников художественной литературы конца XVII -- начала XIX в. Недостающие примеры заимствованы из работ Юдзава Кокитиро, крупнейшего знатока и собирателя материалов по новояпонскому языку. Удалось полностью расписать и не изученный им объемистый памятник -- прозаический перевод поэтической антологии 905 г. на язык XVIII в. Видимо, Юдзава обошел его как неоригинальный источник. Однако по степени отрешенности от языковых традиций, по близости к живому языку своего времени, по чувству нормы перевод, сделанный виднейшим филологом XVIII в. Мотоори Норинага, не имеет себе равных среди памятников западной ветви новояпонского языка второй половины XVIII в.

Знаки препинания в транскрипции даны строго по японским изданиям. Одни из них приводят современную пунктуацию, а другие сохраняют как орфографию, так и пунктуацию оригинала, где использовался только один знак (небольшой кружок справа ниже буквы) в роли и запятой и точки [см. 88, с.15--16]. В таких случаях и при отсутствии знака в конце главного предложения ставится точка (если цитата больше предложения), после придаточных и в других случаях -- запятая. Восклицательный и вопросительный знаки и двоеточие используются только в переводах. Если цитируемый отрывок не представляет собой целого предложения, ставится отточие. Однако если пропущенные я начале или в конце слова не обязательны для правильного понимания исследуемого явления и могли бы быть опущены в японском тексте, отточие не дается, но пропуск в середине цитаты всегда отмечается. Отдельные слова и словосочетания цитируются с маленькой буквы без отточия.

Принятая транскрипция отличается от обычной латиницы ("старой ромадзи") лишь указанием на палатализованность согласной фонемы диакритическим знаком' (вместо у в ромадзи): k'aku (кяку) 'гость', но konya (конъя) 'сегодня вечером', а также c вместо hy перед а, о, и и h перед i.

Многие европейские лингвисты (Чемберлен, Сэнсом, Колпакчи) транскрибируют старые японские тексты, приписывая им современное произношение. Антиисторичность такого способа' очевидна. Транскрипция должна видоизменяться в зависимости от тех фонетических изменений, которые происходят в данном языке. На протяжении XVII -- начала XIX в. крупнейшими из них были: 1) переход f->h- перед а, о, е в начале морфемы; 2) переход f'->c-; 3) конвергенция Vо (долгого открытого) и ^o (долгого закрытого); 4) конвергенция dzXz = dz и djXj = dj; 5) отпадение w перед о и о:; 6) отпадение у перед е; 7) отвердение шипящих перед е с переходом их в свистящие: she>se, dje>dze (под влиянием восточного диалекта); 8) присоединение и к конечноморфемному t в канго: betni `особенно'>betsuni. Конечно, эти изменения происходили постепенно, но, так как при транскрибировании приходилось выбирать между имеющимися буквами латиницы, конвергенцию двух разных о я условно отнес к первой половине XVII в. При цитировании памятников конца XVI в. вместо Vo пишется о:, а ^o сохраняется. При передаче латиницей аффрикат пришлось применить транслитерацию, поскольку в разных памятниках (и их изданиях) они передаются не единообразно: в одних буквы DZU и ZU, DJI и JI используются как парные омографы, в других используется историческая орфография (например, у Мотоори), в третьих -- современная орфография (К -- издание фарсов). Остальные изменения считаются происшедшими до XVIII в.: одно и то же слово в произведениях Басе и Сайкаку читается с начальным w- или у-, а в драмах Тикамацу и более поздних памятниках -- без них, например: wotoko и otoko 'мужчина'; yeri и eri `воротник '; shemi и semi 'цикада'; betni и betsuni 'особенно' (более подробные объяснения см. в гл.I).

Такое же различие соблюдается при транскрибировании собственных имен в переводах цитат из памятников: о-Шен (источники XVII в.) и о-Сэн (XVIII в.) и т.п. Мягкие шипящие новояпонского языка передаются русскими буквами ш, ч, ж, дж: о-Шичи, Банножё. Исключения сделаны для имен известных писателей, названий жанров, реалий: Сикитэй, Тикамацу, сярэбон, Дзиппэнся, сямисэн, поскольку такие начертания стали у нас уже традиционными.

Долгота гласных в собственных именах обозначается двоеточием только в японском тексте (транскрипции). В переводах долгота не отмечается в отличие от работ автора прошлых лет, где в таких случаях ставилась добавочная гласная буква (Кёото), что может в отдельных случаях привести к смешению долгой фонемы с двумя краткими. В данной работе пишется Басе, но Мотоори.

Японские буквы, когда речь идет о письменности, передаются в работе одной или двумя прописными латинскими буквами: A.WA.NU 'не встречаюсь'; слияние обозначаемых ими звуков в таком случае не отражается: HAU [ho:] 'сторона'.

На русском языке материал по новояпонскому языку данной эпохи можно найти лишь в монографии Е.М.Колпакчи [43]. Под "морфологией глагола" она понимала развитие его финитных форм (срединные она относила к "Синтаксису", который остался ненаписанным). Поскольку цитированные ею примеры уже вошли в научный оборот, я их не заимствовал. Но в своем понимании наклонений я испытал большое влияние концепции Е.М.Колпакчи. На западноевропейских языках специальных монографий и больших статей по новояпонскому языку пока не выходило.

Труды японских ученых по языку XVI--XIX вв. рассчитаны на квалифицированного читателя, в значительной степени уже знакомого и с художественной литературой этой эпохи и с ее языком. Они должны сказать ему что-то новое, не повторяя общеизвестного. В ином положении находится автор первой монографии на эту тему, пишущий по-русски. Прежде всего он (в отличие от японских авторов и наших лингвистов-западников) должен давать перевод каждого японского слова и предложения. Кроме того, нужно представить язык как систему, независимо от того, какие ее элементы могут оказаться известными читателю.

Не имея возможности продемонстрировать все достижения японских лингвистов, специалистов по языку данной эпохи, я использовал их имплицитно, учитывая подробные комментарии к памятникам. Особенно были важны для меня стилистические оценки форм.

В уяснении примеров, взятых из весьма трудных произведений Сайкаку и Тикамацу, большую помощь оказали мне комментированные японские издания и высококвалифицированные переводы ряда их произведений (далеко не всех) на русский язык [см. 37; 38; 39; 48; 93; 94]. Тем не менее цитаты из памятников пришлось переводить заново, так как интерпретация текста в лингвистической работе вместо передачи художественных достоинств оригинала направлена на сохранение грамматической структуры предложения. Я избегал переводить утвердительное предложение отрицательным и наоборот; скажем, фразу Uso-dja nakaban (Т, с.326) 'Ведь [это] не ложь' не переводил 'Это чистая правда'.

Если же точный слепок с оригинала выглядел по-русски слишком неестественно, в книге дается стилистически правильный перевод, а в скобках буквальный (или несколько более точный), не претендующий на безупречность с точки зрения, русского языка. И все же некоторые нюансы (многочисленные степени вежливости/уничижительности в личных местоимениях и формах сказуемого) во многих случаях дифференцировать не удалось. Контраст между отрывками на бунго и "вульгарными" выражениями действующих лиц в переводе оказался несколько сглаженным. Но подробные объяснения существовавших различий в книге приводятся.

Стихотворные переводы выполнены автором самостоятельно. При этом сохранены особенности японского силлабического стиха: отсутствие рифм и чередование пятиморных и семиморных синтагм. По мере возможности я старался сохранить последовательность синтагм. Добавленные в переводах слова поставлены в квадратные скобки. Имеющиеся русские переводы части стихов исследуемой эпохи не были использованы.