Волконский Сергей - Быт и бытие [BIGBAG, (ЛИ), 2015 г., 192 kbps, MP3]

Рецензия Михаила Осоргина на книгу C. Волконского "Быт и бытие": Из прошлого, настоящего, вечного.:

Приятно вообще приветствовать книгу. Затем градус приятности понижается сознанием, что у автора почти нет соперников в его области – легкой, вполне земной философской углубленности. Русской изящной литературе еще так мало знакома эта прогулка по краю кратера мысли – по высотам, с которых – за голубой дымкой дали – еще не исчез быт, а в бездонности вулкана еще не вскрыто бытие. Автору – честь и зависть, а книга его все же подлежит суду обычному.

Книга кн. Волконского написана за границей, но родилась она, конечно, в России, в те дни, когда так невыносимо тяжел был быт и так героически напряженно бытие. И потому ее «не могут, не могут понять те, кто не жил там, – не могут». Это – слова автора, сказанные им только о быте, а не о книге; но тот, кто не может понять (не зная, не пережив лично) быта тех дней, – не оценит и неизбежности перехода от его «неприятных вопросов» к «сверхжизненным вопросам бытия». Ибо «тот, у кого отнято, понимает лучше цену того, чего отнять нельзя». Этой строки нельзя ни объяснять, ни объяснить; смысл ее может быть только ведом или неведом. И это – смысл книги кн. Волконского.

Книга его поэтому интимна; печатанная обычным тиражом, она – по содержанию – имеет право на пометку für wenige. Она обращена к собеседнику, который по родству духа уже знает ваши мысли; ему остается любоваться их новым нарядом, их новыми радужными сплетениями. Поэтому в книге нет и ей не нужно то, что обычно именуется «содержанием». Она полярно противоположна рассказу, она по необходимости бессюжетна и многосюжетна. Тень, зерно, чет и нечет, предел и беспредельность – всякий случайный сегодняшний предмет быта, всякое «случайное» слово – незаметным и совершенно неизбежным переходом уводят в бытие, опять и всегда – на тот же край вулкана мысли. Оставшись здесь – автор дал бы рассказ, протокол, исследование; спустившись туда – исчез бы в клубах философского дыма. В обоих случаях неизбежен разрыв быта и бытия, сплетение которых и есть искомая им третья ценность. «Жизнь без примирений немыслима. Но мысль не терпит примирений». К счастью, существует еще литература, высказанная мысль, которая и пытается примирить два непримиримых начала. Кн. Волконский и свершает это прекрасное преступление перед жизнью и мыслью, перед бытом и бытием: он мирит их в изящной форме слов, мирит лишь на один миг, не убивая их внутреннего противоречия.

В этом вся прелесть и вся несомненная преступность его книги. Она преступна перед бытом, который она берет односторонне, который она невольно искажает, в котором она не видит логики жизни. Зародившись среди быта страшных дней (а для других – дней откровения), она готова, осудив, отвергнуть его целиком. Она пристрастна к быту, который она считает лишь «относительно сущим», тогда как бытие она признает «сущим по самому существу своему» (глава «Чет и нечет»). Но она грешна и пред лицом бытия, так как это «абсолютно сущее» она заставляет, как каторжника, таскать за собой всюду гирю быта, не пускающую уйти в беспредельность. Она отводит бытию невысокую роль утехи быта, какого-то смягчающего обстоятельства.

Кн. Волконский цитирует в одном месте (см. «Пределы и беспредельность») китайского мудреца, сказавшего: «Мудрец испытывает успех и разочарование, но не радуется удаче и не печалится неуспеху, потому что знает, что условия не неизменны». Вот этот мудрец действительно целиком принимает быт и сопрягает с ним свою мудрость, не отрицая его. В том и есть истинная мудрость, чуждая минутного пристрастия. Признавая же быт лишь «относительно сущим» (как будто условия неизменны) и в то же время так страстно реагируя на него («не могут, не могут понять те...»), автор дарит нас литературно изящнейшей книгой – sit venia verbis – неполноценного житейского пессимизма и неуглубленных философических causeries. Для аристократа духа книга несколько салонна.

В этих словах – ни малейшего упрека! Книга «Быт и бытие» – не мемуары и не философский трактат. Она дает то, что хочет дать, и дает в лучшей литературной форме. В своей интимности она представляется переходной книгой к иной, более углубленной, более приближенной если не к китайской мудрости, то к Марку Аврелию, от которого кн. Волконского пока отделяет гримаса боли от свежих ран быта, – к Марку Аврелию, сказавшему: «Что до боли, то, если она непереносна, – она убивает, если она длится – значит, переносна; ум же сохраняет свое спокойствие, если замыкается в себе самом» (перевожу с текста италианского. – М. О.). Путь Марка Аврелия есть путь мудрого примирения бытия с бытом. «И быт становится ценным, когда пронизан бытием», – говорит и кн. Волконский. А одна из лучших глав его книги («Тень») свидетельствует, как легка и прекрасна жизнь духа «в несчетных встречах светосолнечных лучей и водосветных струй», в вечном сплетении светотеней. Еще процитирую превосходные строки из главы «Одиночество»: «Да, я не жалею о стоянках на полустанках. И такие минуты бывают нужны. Так вину нужно отстояться, чтобы войти в полноту своей прозрачности, а нам нужно бывает отстояться, чтобы войти в искренность своего самоосознания». Книга «Быт и бытие» – полустанок; строки же эти – преддверие книги будущей.

С точки зрения чисто литературной можно бы указать на неровность книги, на неравноценность ее глав и ее мыслей. Одни главы философски лиричны («Тень», «Дерево», «Незримая весна» – с таким ненужно публицистическим последним абзацем!), другие слегка загромождены балластом исследования («Совпадения», «Чет и нечет», «Orbis et umbra» – в последней автору явно «жаль материала»). Порою привычная causerie, как поплавок рыболова, не дает крючку удочки погрузиться на дно (и потому рыбка-истина не хочет клюнуть). Книга в значительной части не написана, а собрана; если переплетчик перепутает главы – читатель не восстановит порядка, угодного автору. Все это может быть отнесено к недостаткам книги,
но может иным и понравиться (разнообразие, легкость и пр.). И все это нимало не препятствует признать, и признать с радостью, что среди духовной скудости русской зарубежной литературы блеснула книга исключительного изящества и редкой значительности.

Книга посвящена автором Марине Цветаевой. Те, кто знает и любит милую русскую поэтессу, поймут, почему посвятительное предисловие, заканчивается витиеватой фразой галантной эпохи: «А коснувшись причин моего к Вам уважения, я раскрыл то, что единству моей благодарности сообщает разнообразие восхищения».

Mих. Ос. "Современные записки", 1924.

01. Письмо Марине Цветаевой
02. Тень
03. Дерево
04. Незримая весна
05. Совпадения
06. Пределы и беспредельность
07. Одиночество
08. Загадка
09. Город и деревня
10. В красках Умбрии
11. Чет и нечет
12. Ложь
13. Orbis et Umbra

Сергей Михайлович Волконский родился 4(16) мая 1860 в Фалле, имении Бенкендорфов-Волконских, ныне Кейла-Йова (Эстония), неподалеку от Таллинна. Он рос в семье, прошлое которой неразрывно было связано с русской историей.
Его отец - Михаил Сергеевич Волконский, записанный при рождении в заводские крестьяне и ставший впоследствии товарищем министра народного просвещения - сын декабриста Сергея Григорьевича Волконского и его жены, Марии Николаевны, урожденной Раевской. (По материнской линии Мария Николаевна была правнучкой Михаила Ломоносова.)
Мать Сергея Михайловича - Елизавета Григорьевна Волконская, рожденная светлейшая княжна Волконская. Ее дед с отцовской стороны - Петр Михайлович Волконский, герой Отечественной войны 1812 года, начальник главного штаба при Александре I, а с материнской - шеф жандармов граф Бенкендорф. Елизавета Григорьевна Волконская была одной из умнейших русских женщин своего времени.
Получив серьезное образование, владея свободно, (на уровне родного русского!) несколькими иностранными языками, она до семнадцати лет воспитывалась в Риме и смогла привить своим детям истинную, нежную любовь к этой стране. Елизавета Григорьевна увлеченно занималась историей (написала книгу - исследование "Род князей Волконских", не потерявшую значимости по сей день; впервые издана после смерти княгини, в 1900 году) и философией, играла на любительской сцене (в домашнем театре Волконских), имела на все свой независимый и твердый взгляд. Когда она приняла католичество, в Петербурге - придворном и сановном - это вызвало целую бурю споров и негодования. А после выхода в Германии ее книги "О церкви" (в 1887 году), Победоносцев сказал о Елизавете Григорьевне, что "княгиня - самая опасная женщина в России!" Владимир Соловьев, близким другом которого она была, называл ее "Женщиной редкой силы ума и сердечной прямоты".
Детство и юность Сергея Михайловича Волконского прошли в петербургском доме родителей, бывшем тогда одним из центров Петербургской культурной, да и придворной жизни.
В декабре 1920 года Сергей Михайлович выезжает из Москвы, из России, чтобы уже никогда не вернуться... Сознательно обрекает себя на долю вечного странника. Пытаясь понять, что же происходит в России, он так и не смог увидеть своего места на этой исковерканной ложью и кровью земле... Культура, силящаяся "родиться из самой себя", была ему чужда и непонятна, он не видел будущего за нею. А все связи с прошлым были оборваны, растоптаны, вырваны с корнем! Последней каплей, переполнившей безграничную чашу терпения, была весть о разграблении декабристской коллекции, столь любовно им собираемой, и поджоге имения Павловка вместе со школами и больницами!
В 1922-25 годах С.М. Волконский находится в Германии и Италии, а с середины двадцатых годов живет в Париже. В различных учебных заведениях европейской столицы он преподает сценическую речь, читает лекции о русской литературе, культуре и истории, сотрудничает с крупнейшей эмигрантской газетой "Последние новости", участвует в устроении знаменитых "Парижских сезонов" Дягилева. В 1936-37 годах, после смерти А.К. Глазунова, Волконский - директор Русской консерватории в Париже.
Продолжается его дружба с Мариной Цветаевой, тоже переселившейся в Париж. Сергей Михайлович деятельно помогает Марине в устроении ее маленьких вечеров поэзии, а на одном из них 29 мая 1929 года, в зале Ванен, Волконский читает свой рассказ "Репетиция и представление".
Умер русский странник, "потомок декабрьских вьюг" 16(17?) декабря 1937 года в Ричмонде (США), где и похоронен.

Читать больше http://www.peoples.ru/art/theatre/critic/volkonski/