Дмитрий Волчек: 10 лет назад издательство “Согласие”, специализировавшееся на поэзии русской эмиграции, объявило о подготовке к печати трехтомного собрания сочинений Бориса Поплавского. Это издание не состоялось; вышел только том прозы. Теперь появилась надежда на то, что стихотворения Поплавского все же будут изданы в полном объеме. Одна из ступеней к полному собранию – только что вышедшей сборник “Орфей в аду”: впервые опубликованы три поэмы и сорок пять стихотворений. Почему они публикуются только сейчас – ведь архив Поплавского не был закрыт для исследователей? Я спросил об этом Сергея Кудрявцева, главного редактора издательства “Гилея”, выпустившего книгу “Орфей в аду”:
Сергей Кудрявцев: Похоже, просто никому особого дела до этого не было. Большая часть хранилась у душеприказчика Поплавского Николая Татищева, его друга, который распоряжался впоследствии и публиковал его тексты. Потом был распределен этот архив между двумя его сыновьями - Борисом и Степаном. Что касается закрытия или некоей завесы, наверное, она была, потому что это не типичный Поплавский, а авангардистский, брутальный, достаточно грубый, часто нецензурный. В общем, все это не могло быть опубликовано при жизни, по большей части, и не очень-то хотели это публиковать посмертно.
Дмитрий Волчек: “Орфей в аду” - третий сборник стихотворений из архива Бориса Поплавского, выпущенный издательством “Гилея”. Сейчас Сергей Кудрявцев готовит к печати сводный том его стихотворений – в этой книге тоже появятся неопубликованные тексты.
Сергей Кудрявцев: Я сразу для себя открыл неизвестного Поплавского. Это было случайно, потому что мой приятель Режис Гейро, который занимается Зданевичем, нашел в его архивах какое-то количество текстов Поплавского и предложил мне для публикации. Когда я это увидел, я был совершенно поражен, как когда впервые мне показали самиздатские тетрадки стихов Александра Введенского. То есть это был совершенный шок. И потом каждое новое открытие в архивах только усиливало этот интерес, подтверждало его. Но вот самые последние находки своим объемом, массивом просто могут поразить воображение, это целый пласт, совершенно неизвестный, и совершенно неизвестный поэт, по сути дела.
Гав гав! Ау ау! Миау мау! Кукареку!
О караул! Но караул на башне.
Бль! бль! в воде, зачем я прыгнул в реку,
О о погиб (печальной Мойры шашни).
Реку Тебе неостроумный голубь
О Боже! Можжевельная вода?
Ты мне для лека. Утонул я голый
Иду на дно, должно быть в ад? о да.
Усаты духи шепчут у сосудов
В которых парится неправедная плоть
О Бог скорей, о бок, Ты безрассуден.
Антропофаги жмут людской приплод.
Но о реку, ура, реку из речки.
Казалось им необходим партнер
Сажусь играть, сдаю, дрожа (у печки).
Какая масть ко мне пошла синьор!
Дмитрий Волчек: Может быть, в том, что стихи Поплавского, написанные 90 лет назад, открываются читателям только сегодня, есть какой-то особый смысл, мистический знак, если угодно?
Сергей Кудрявцев: Это очень здорово, что он открывается как-то так, частями. Это, может быть, отдаляет его посмертную гибель, так сказать. Вы же знаете, когда стихи становятся обычными, привычными, традиционными, они, в общем-то, теряют то, ради чего они существуют. Поплавский и Зданевич использовали выражение “покушение с негодными средствами” - они так относились к поэзии. Вот автор предисловия к последней книжке, которую я издал, правильно написал, что эти стихи пока живы.
Дмитрий Волчек: Предисловие к сборнику “Орфей в аду” написал Кирилл Захаров.
Кирилл Захаров: Это название присутствует в его черновиках, там есть списки книг, которые он планировал к изданию, очень щепетильно к этому относился. Списков этих очень много, в разные годы он их переписывал. Название “Орфей в аду” присутствует в ранних списках. К этому названию условно относятся те стихи, которые он называет “Русский дадаизм”, “русдада”, и “Адские поэмы”. Можно только предполагать, что он называет “Адскими поэмами”. Вероятно, это стихи, которые написаны, можно сказать, в подражание (хотя, конечно, там подражание очень условно можно выделить), французскому символизму 19-го века. Они написаны настолько хорошо и там настолько силен личный голос Поплавского, что их с успехом можно считать написанными как раз в 19-м веке каким-нибудь другом Лафорга. Лафорга Поплавский очень любил. Эта книга так и не вышла. Впоследствии, нужно признать, он отказался от издания подобного рода книги, потому что в поздних списках 30-х годов это название отсутствует. Его душеприказчик Николай Татищев заявил эту книгу в сборнике Поплавского, вышедшем уже посмертно, как готовящуюся к изданию. Что же касается текстов, которые вошли в нашу книгу, это тексты все-таки, скорее, не планировавшиеся к изданию, Поплавский над многими из них, у него такая помета есть в черновиках, писал «это нужно обдумать». Тем не менее, на наш с Сергеем взгляд, большинство из них являются вполне законченными стихотворениями, интересными, и мы решили составить такой сборник. И я бы хотел обратить внимание на три больших стихотворения, которые мы условно назвали “поэмами”. Это очень важное явление - две ранних поэмы и одна чуть более поздняя, составленная нами из обрывков, раскиданных по черновикам, она называется «Мрактат о гуне». А вот две еще более ранних - “Истерика истерик” и “Поэма о революции” - написаны в 1919-20-х годах. Несомненное интонационное и образное заимствование у Маяковского в каждой строчке. Что касается второй поэмы, там еще были интересный случай. По сути, мы можем выявить уже круг чтения Поплавского в совсем молодые годы. Теперь отчетливо и ясно становится, что это была поэзия русского футуризма, причем в самом радикальном ее проявлении - кубофутуристическом. Ну, собственно, уже упомянутый Маяковский, Каменский и Крученых, из которого просто там присутствуют отдельные строчки в эпиграфах. И вторая вещь - “Истерика истерик” - удивительным образом похожа на автоматические стихи. Если учесть, что это 1919 год, то он как раз скитается с отцом по России, едет в Константинополь, потом возвращается обратно (видимо, отец надеялся, что у Белой армии будут какие-то успехи). В это время он пишет эту вещь. Это не поток сознания, это именно автоматическое письмо. Откуда он его почерпнул, совершенно неясно. То ли мы должны столкнуться с распространенной идеей какого-то витания в воздухе тех же самых идей, то ли он действительно имел какой-то опыт чтения? Мы можем с определенной долей вероятности сказать, что Маяковский читал, предположим Лотреамона, там есть похожие на Лотреамона фрагменты, но мы уже вторгаемся в такую область, где начинаются догадки. А уж каким образом он смог сочинить вещи, весьма похожие на опыты Бретона, о которых сам Бретон заявил намного позже, можно только догадываться. Вряд ли у него был в то время, в столь юном возрасте, доступ к такого рода французским источникам.
Дмитрий Волчек: Вы очень яростно защищаете поэта от интерпретаторов, от штампов, от стремления запихнуть его в коробочку с надписью “футуризм”, “дадаизм”, “сюрреализм” и так далее. Но если все интерпретации ложные, тривиальные, как его понимать, как понимаете вы?
Кирилл Захаров: Собственно, как Поплавский в своей биографии, так и в своем творчестве был разрезан надвое. Читая мемуары, мы встречаем двух разных людей, две половинки одной медали в разных интерпретациях. И в творчестве исследователи разрезают его надвое. Первая половинка это, безусловно, футуризм, все 20-е годы, во время которых он тесно сотрудничал с изданиями. Вторая половника, гораздо более краткая, это Поплавский уже поздний, правильный, когда он сотрудничал, условно говоря, с русскими монпарнассцами. Первая часть куда-то пропадет, все отделываются одной и той же фразой, сказанной самим Поплавским: “Одно время я был резким футуристом”. И всё - больше мы не слышим об этом ничего. Но тут никого нельзя винить, безусловно, потому что у исследователей было очень мало текстов. Книга, которая вышла в “Гилее” 10 лет назад уже, “Покушение с негодными средствами”, включила очень много стихов периода дадаистического, там очень сильна эта футуристически-дадаистическая компонента, но она, на мой взгляд, все равно не вызвала какого-то определенного резонанса. Вторая интерпретация активно существует, исследуют какие-то там интенции сюрреалистические (то есть, это уже постфутуризм), символические в творчестве Поплавского. Я в своей статье неуклонно следовал, может быть, местами напористо, мнению, согласно которому Поплавский является, безусловно, единой, цельной личностью. Этот голос пресловутый, о котором все говорили, музыка, она слышана и в его раннем творчестве, и в позднем - безусловно, один и тот же голос.
Дмитрий Волчек: Поплавский говорил, что поэтом может быть только тот, кто чувствует “промежуточные миры”. Наверное, это самое важное в его текстах любого периода?
Кирилл Захаров: Безусловно, эти слова Поплавского очень верны, он сам весьма промежуточный. Три промежуточных мира можно выявить в его поэтике, и все они будут равновеликие.
Дмитрий Волчек: Многие мемуаристы писали о Поплавском, и мне сразу вспоминается эпизод из воспоминаний его подруги, художницы Иды Карской, которая рассказывала, как Поплавский ворвался на заседание “Зеленой лампы” и объявил (к восторгу Зинаиды Гиппиус), что если бы Христос жил в наши дни, он танцевал бы шимми или чечетку… Кирилл, как представляется Поплавский вам?
Кирилл Захаров: Если мы берем разные воспоминания, то встречаем совершенно разных людей. Первые имена, которые приходят на ум, это, предположим, Берберова или Одоевцева, у которых такие милые воспоминания, в которых Поплавский явлен местами с какой-то уничижительной интонацией. Если у Берберовой повторяется более благородное слово “жалость” без конца, и Поплавский такой милый и немного жалкий, странный, не умеющий себя ни к чему приложить, “человек без голоса и без взгляда”, как она пишет, то у Одоевцевой, в ее очень милых и смешливых воспоминаниях, Поплавский представлен, прямо скажем, не без пренебрежения. А если мы берем людей, которые жили в то же время и в том же месте, и впоследствии тоже написали воспоминания, те же самые “Поля Елисейские”, знаменитая книга воспоминай, там Поплавский диаметрально противоположный, как будто два разных человека. Собственно, как Поплавский футурист, плюс потом монпарнасец, точно так же в его биографии два удивительно разных человека встречаются. В “Полях Елисейских” он совершенно другой, как будто не имеющий к первому никакого отношения. Это человек злой, у него повседневные приключения, довольно остросюжетные, связанные с алкоголем и не только, блуждание по закоулкам с Горгуловым, ко всему он относится с пренебрежением, всегда чувствуется вызов. Фраза, которую кто-то отнес к Хармсу (сейчас я, к сожалению, не вспомню кто), что “Хармс был человеком злым в чистом виде, а злой - не значит плохой”, примерно так можно представить Поплавского, я его таким вижу.
http://www.svobodanews.ru/content/transcript/1882623.html
