(Ballad) [MB] [32/44] Николай Штромило - "Концерт на кухне" - 1996 (?) - 2016, FLAC (image+.cue)

Так это позже, прошлое, придет -
не вдруг: "С дороги!" - громкое, в копытах,
но крадучись, незапертых ворот
поскрипываньем, поступью разбитых
картонных башмаков. Подай на штоф,
задобри, одурачь - переиграешь;
его рука дотронется до клавиш,
и выдохнется: "Господи, за что?.."
Расхожий сон! какая связь! не мне ль
внимать апрельских капель бормотанью?
Уже не просто дождь, а сам апрель
подыскивает ритмы оправданью
и медлит, и не смеет - водосток
настолько свыкся, свылся с подворотней,
что пылью упивается охотней,
чем ливнями, пока наискосок
через кварталы - крыши на карниз,
от тротуара по стене, по крыше -
рывками, валом мчится - обернись! -
вчерашний снег, последний. Обернись же!!!
Раскинь, как руки, створки, сотвори
обряд причастья памяти - и может,
покой ладони мокрые положит
на веки воспаленные твои.

Не Царское Село - древнее и покойней,
покуда спит бездомный менестрель,
качается, небес касаясь колокольней,
святая колыбель.
В Селе уже давно поэты не родятся.
Не твой ли это крест? Чернеет неспроста
последний из семи - ему дано остаться
планетою Христа.
И этой же холодно-пристальной планетой
на нем дано унять - кого из четверых? -
за память языка, за то, что звездной метой
пронизан каждый стих.
Не здесь ли, за семью забытыми замками,
сплетаются ходы, миры и времена?
Как только мы вернем все то, что стало нами,
исчезнут имена,
каштаны застучат, захлопнутся ворота,
нальется кровью крест и рухнет к алтарю.
Но кто-то не поймет, и не услышит кто-то,
и я - не повторю.

Гордым, уставшим, слепым, одиноким,
бездны созвездий созданьям далеким,
греющим руки в остывшей золе,
как вам живется на этой земле?
Братья вас грабят, товарищи гробят,
бабы в чужие квартиры уводят,
и подозрителен странный каприз -
как вы на этой земле прижились?
С песнями, нервами, гонором, кланами,
воздухоплаваньем, струнами, планами,
с черновиками на старом столе
кем вы приходитесь этой земле?
Что вы буровите, что вы городите!
Как появляетесь, так и уходите:
призраком праздника, пиром - в чуму.
Этой земле вы давно ни к чему.
Нарублю себе рубли,
кликну ребям, чтоб гребли:
- Вот вам, ребя, по рублю,
поплывем, куда велю.
- Ладно.
..........................
Ох, Елабуга-буга,
приглянулася богам.
Чем вы славитесь, поля -
что ни слово, то петля.
..........................
Как на черной на реке
засверкала сталь в руке.
Знал гордец, каков венец -
что ни слово, то свинец.
Так, появляясь от случая к случаю,
любите, люди, страну эту сучую
и, возвратившись к счастливым звездам,
долго вы ею болеете там.
1990

- 1 -
Разрешилось - легким белым ливнем
палисадник весь заволокло,
в нем чуть слышно мамонт мокрым бивнем
пробует оконное стекло.
Не шали, лохматый мой, хотя бы
в эту ночь негреющих костров.
Видишь ли, с каких-то пор октябрь -
месяц постоянных катастроф.
Конусом мерцающим искрятся,
мечутся предвестники зимы,
будто бы описывая вкратце
гулкие грядущие шумы.
И при том недюжинном стараньи
внешнего мятежного огня,
в доме напрочь вымерло дыханье
некогда остывшего меня.
- 2 -
А завтра снова занесет
поселок, бор и поворот,
и лишь подъезды - как отметки островов.
Пока в краю покатых крыш
тебя не вычислят, малыш,
не оставляй меня под стражей одного.
Камин притих, дворец уснул,
ворчит в тулупах караул,
последний всадник до локтей оледенел;
он был в плену, он был в Крыму,
так ты прислушайся к нему,
не оставляй его со мной наедине.
Кроша паркет алмазом шпор,
неотвратимый, как топор,
мой черный ангел направляется сюда,
что за покои - без икон?
Хоть ты, пришедший босиком,
не оставляй меня без Бога и Суда.
...Застыла клетка какаду.
В сухом предутреннем бреду
с огарком шаркает жилец по этажам.
Прожилки белого белей.
Весь мир трещит, а из щелей
все тянет холодом - и зябнут сторожа.

От звона бубенца
до скромного крыльца
дорога без конца
кривляется.
Сбиваются юнцы,
в ночь-полночь под уздцы
вводившие коней на двор
красавицы.
Мужняя жена,
челка не приглажена,
то ль судьбой обожжена,
то ль собой наказана.
Забава для пера:
ворота, флюгера,
околица стара,
распутица
да девица-вдова -
разденется едва,
кому царица, а кому
распутница.
Кончается постой.
Открой, душа, открой!
Знамение игрой
покажется.
Пожалуй, что - прощай.
Пожалуйста, съезжай
с недоброго двора, моя
проказница.
Так ли мне нужна,
коль я вторю шепотом:
чья-то мужняя жена,
пропади ты пропадом.

Все будет тихо, милая. Светает, и ночник,
как бабочка, поблек - пыльца на пальцах.
Органных труб растратчик, лунных улиц ученик,
я губ твоих не стал остерегаться -
я потому и пил из них янтарную смолу,
напевом красных сосен одурманен,
что был непобедим, поверив сердцу, как стилу,
когда судьба расписывалась нами.
С зеркальных скал я влек тебя по паутине троп,
лукавую, скользящую, лесную,
через шиповник, мост и мхом окованный острог
к прозрачному - под утро - поцелую.
Четыре."Бенни Гудмен" расчехлился - сквозь туман
гудки от дебаркадера витками
в поселок пробираются и лижут пятки нам
холодными, сухими языками.
Ни мира нет, наверное, ни неба...Все - одни
задумки очертаний и мелодий...
Лишь о тебе: .................................
..............................................

На берегу реки бессменным очевидцем -
не то, чтобы Господь его совсем отверг, -
как домик дамы пик, готовый развалиться,
дом инвалидов свой растягивает век.
Склонились на восток бревенчатые стены -
ровесницы икон, заложницы горы;
на черных ребрах их - следы туманной пены
и блики ледяных осколков Ангары.
А из дому, давно отписаны опеке,
по топчанам своим расположившись в ряд,
на Енисейский тракт таращатся калеки,
в немытое окно, как в зеркало глядят.
И вот, едва судьба положит ехать мимо,
расхристанному мне, расслабленному мне
мерещится вдали фигурка серафима,
а под пальто - крыла на согбенной спине.
Такая, брат, тоска и холодок нездешний
касаются моей встревоженной груди,
когда, подняв свои обветренные клешни,
он на сухую ель мне тычет впереди.
Как этот душный дом откликнется возмездьем!
Ну, а покуда тракт меня уводит вон
(пятисекундный обрыв записи)
от мест, где Третий Рим рубиновым созвездьем
в бутылках из-под вин дешевых отражен.
1991

Елене Игнатовой
Резные наличники в северном городе дрем
вплетаются в стекла студеными кольцами кружев.
Осада сменила осеннюю стынь декабрем,
у стен монастырских бессилье свое обнаружив.
С высокого берега космос особо глубок,
а ночь черезмерна, сурова и нетороплива,
и редкий прохожий, зажавшись, бежит в "Погребок",
спеша отогреться за кружкой холодного пива.
К утру поднимаются в воздухе гомон и смех
колючей поземки, пирующей в брошенных храмах,
а тихая женщина ей отвечает за всех
серебряной лирой в серебряных северных странах.
Бесится котенок, катясь, как клубок шерстяной,
и чья-то калитка в проулке картавит глумливо,
а мы завоеваны снегом, печной болтовней,
шаманством свечей да скупой акварелью прилива.

В калошах, в потрепанной куртке,
усохшая, вросшая в пядь,
походкою дряхлого урки
гарцует поддатая мать.
Заборы трещат челюстями,
хватают клыками чулки,
и грязь отпадает частями
с ее заскорузлой руки.
Дитя мировых революций -
родившая двух сыновей -
сутулится в курточке куцей,
ступая дорогой своей.
В квартире с кривыми полами
неделю не топлена печь.
Там дьявол грохочет по раме
и требует рядом прилечь.
Там стены во тьме торжествуют
оркестром последней нужды,
там милости не существует,
как не существует вражды.
Но в плаче хмельного прошенья
твердит она, будто в гробу
ей будет довольно прощенья
и теплой ладони на лбу.
1989

Эту ночь я, ворвавшийся демон, в тебе растревожу,
задремавших богинь, онемевших наяд раздразню,
превращу в карнавал - для тебя! - полусонное ложе,
покажу бестиарий, турниры, татьбу и резню.
Все приемлемо, жено, для нас - что любимо, то свято,
будто тело - свирель в пробегающих пальцах моих,
на последнем дыхании нами завертят три такта,
три четвертых волны, три четвертых войны - на двоих.
Смех и плеск - это мы. Мы бежим, мы молотим ногами.
Лола, руку! Не пропасть - не плачь! Барабаны расправ.
И с востока вскипит и, рыдая, метнется на камень,
пенный пеплум прибоем по голым пескам разбросав.
Над зеленым сомкнется лиловое. В ласках прощанья
эхом вытянет мыс - долго-долго - звенящее си.
Так колышет свеча чьи-то тайные тени венчанья,
удаляется и - ни звезды, ни звезды...не гаси.

Северный порт. Прорванный март. Ночь
в глыбах глубин - торсом торос крут.
Дремлют тела школ, кабаков, почт.
Тропы трещат. Сжалась в столбе ртуть.
Пьяный фонарь шарит стопой. Брось!
Пляской калек ввек не догнать лес.
Это судьба - враз, или так - врозь.
Дерево! здесь - занавес всех пьес.
Ветер как вальс - вздох, поцелуй, плач.
Пары кружат. Я их ловлю ртом.
Полог пронзен иглами двух мачт.
Щелкнет замок - здравствуй, беглец-дом.
Тот же палас, красный кувшин, пес -
грозен клыком. Что не признал, плут?
Вспомни ладонь, не разводи мост!
Часто ль прошу - выручи, брат Брут.
...надцатый круг. Почта. Кабак. Столб.
Так и стоим, два алкаша - вдрызг.
Город гордынь, желтых литых колб,
в чью это честь лютый салют брызг?
Поиск тепла - вечный вопрос трасс.
Все адреса: шпик, прокурор, суд.
Значит, на лбу - врозь, или так - враз.
Право, ступай, двигай фонарь. Зюйд.
1991

Под вечер, в Сочельник, дороги вразнос,
деревья дремали, затишье томило.
Пробило, я понял, что это всерьез,
часы настояли, и ты уступила.
Январь изучает: в лице за окном
досада и недоуменье - о сердце!
Беседка все та же, прохожий знаком,
и город, и эра...Пожалуй - одеться.
В Сочельник, под вечер, осевший сугроб,
зима отвернулась, и взгляды с издевкой,
и где-то чердачная скрипка взахлеб
завыла, как падшая, зло и неловко.
Я знал, этот звук для меня был рожден
(обрыв плёнки)
на Севере медном - сегодня! - и послан.
В слепом кураже я полез на рожон,
курил и давился в дыму папиросном.
Безумьем натянут, бросался смычком
на струны проспектов, когда канифольно
колеса визжали "измена!", притом
было уже не больно.

Десять неброских аккордов и два - про запас.
Мы сочиняли себя - это космос из камер,
это прошитый ветрами барачный каркас,
это Сахара: варан чертыхнулся и замер.
Роли рабов и святых, улизнувших с холста...
В нашем театре теней все зависит от позы.
Если вы в ком-то из нас распознали Христа,
Вы не учли, что второе пришествие - прозы.
Так не кляните детей, не принявших Эдем.
Дым сигарет завивается в кольца Сатурна,
и безалаберный пес наблюдает за тем,
как кочегар с математиком режутся в дурня.
Собственно, может быть, мы для того и живем,
чтобы однажды запутать минуты и мили
и по дороге с рыбалки уснуть за рулем
мчащего слепо от августа автомобиля.
август 1989

Ни слов, ни сожаленья никакого.
Нам просто померещилось - вдвоём.
Прощай, прощай, глухое Маклаково,
убежище случайное моё.
Покой вам, поселенцы и расстриги,
торговые и пьяницы, и вы -
и вы, мои потрепанные книги,
страницы неудавшейся главы.
Нечаянная родина! трамваю
пора давать побудку, ей же ей!
Вот карты - если хочешь, угадаю:
шестёрка пик. И женщина при ней.
На воздухе по-зимнему роскошно:
дома, дымы - хрусталь и вензеля.
Нам врозь нельзя. И вместе - невозможно.
Ты это понимаешь без меня.
Мостки твои - я вижу их повсюду -
и красным куст, и трубы в серебре.
Когда-нибудь короткую простуду
пришли напоминаньем о себе.
январь 1992

ветер затея неверных движений для коих
тема намеки а створки предмет кабалы
ноты белы были форточка ловит крылом их
шлет одиноким как запах сметенной золы
плещут под лампой страницы раскрытого "Дара"
в шелесте в поисках слова предчувствуя Вас
Вас ли а я и не слышал что дверь подсказала
мне а гитара в углу своем отозвалась

Когда громады тополей завороженных,
застыв каньонами немеющих аллей,
выводят нехотя пером в парящих кронах
автограф грусти неожиданной твоей,
когда июнь, когда клубы на горизонте,
когда в губах моих теплеет серебро
цепочки, замкнутой тобой, когда...позвольте,
когда июнь, когда - к утру, когда перо...
как будто век - не выпускает из объятий,
как будто - срезал мостовую скарабей,
как будто я бежал в миры иных понятий,
а память все-таки оставил при себе!
И эта ночь - ничья - нечаянно на мокром
двумя мазками мне раскроет тайну дня,
что небесами я оставлен без присмотра,
что ты, мой ангел, отречешься от меня.
1992